Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный…
А. Пушкин. Евгений Онегин

И да не померкнет мир приключений, украсивший вечной новизной мою жизнь! Ещё в юности я увлеклась чтением приключенческих книг, и, как я потом осознала, в таком чтении обретались и логика, и некий этический знаменатель, закаливший душу, сыгравший немалую роль в развязке той драмы, о которой ниже пойдёт речь.

Вначале я увлеклась сочинениями Уэллса, Мелвилла, Киплинга и Честертона. А затем (не помню, что послужило толчком к такому повороту, вероятно, страстное желание постижения некоей тайны) принялась за русские книги, разумеется, в переводе. Вскоре я заинтересовалась русским языком и стала его изучать.

Для русских книг в оригинале я приобрела массивный дубовый шкаф. Содержимое этого священного ковчега и в самом деле было редчайшим – он и притаился в углу, поблескивая таинственными, заманчивыми дверными овальными стёклами-очками. Даже авторам русского биокосмизма с их стремлением к спектральному анализу души нашлось в нём место. Я умудрилась приобрести Валериана Муравьёва «Переселение душ» и «Русские ночи» князя Одоевского, которые он создавал в чёрном одеянии до пят и в чёрном колпаке, подобно Гофману, с котом Мурром на коленях. У меня ещё были «Аскольдова могила» Загоскина, «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию земли» Булгарина и «Рукопись Мартына-Задеки» Вельтмана. Кроме того, я приобрела книгу «MMMCDXLVIII год» и, разумеется, «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» Сенковского – увлекательный, авантюрный роман о том, как сей барон читал на стенах пещеры повесть, начертанную иероглифами, расшифрованными им по системе и которые оказались не иероглифами, а сталагмитами.

Однако катализатором этого повествования явится сейчас сообщение о моей родословной, которое, надеюсь, создаст настроение и очертит некоторые темы, одна из которых состоит в том, что я из литературоведческих изысканий и догадок прорываюсь в изящную словесность, что вполне импонирует моей азартной натуре. Итак: в моей родословной обреталась страшная запутанная тайна. По материнской линии я – потомок лорда Ротвена – не литературного героя новеллы Байрона «Вампир», а настоящего, реально существовавшего человека, ставшего прототипом героя знаменитой новеллы-мифа.

Многим из нас известно, что швейцарским летом 1816 года Байрон рассказал некую историю о Вампире, которую записал его домашний врач Джон Вильям Полидори. Эпизод остался бы не столь замеченным в мире людей, если бы Полидори не опубликовал рассказ под авторством Байрона, что возмутило и оскорбило поэта; а Полидори, ошарашенный успехом «Вампира», из зависти отравился. Между тем, «вампирная» история проникла в разные уголки земли, стала достоянием публики, вовсе не интересующейся литературой, а увлекающейся, допустим, химией, или алхимией, или же ничем не увлекающейся, или же принципиально избегающей кровавую тематику.

«Вампир» задолго до Стокера с его «Дракулой» пронзил литературу целебной стрелой, на которую нанизались мистификации: Байрон очаровал Мериме и содействовал сотворению его «Гузлов», а Пушкин, очарованный «задумчивым Вампиром» и «Гузлами», создал «Песни западных славян». Воистину пути литературные неисповедимы.

Согласно моим изысканиям в семейных архивах, выходило, что Байрон злополучным швейцарским вечером раскрыл по нерадивости «вампирский» секрет лондонского знакомого, а Полидори разгласил его.

Я исследовала документы, как мне кажется, с возможной тщательностью и пришла к выводу, что, подписав злополучную новеллу фамилией «Байрон», врач тем самым преднамеренно отдал поэта на растерзание мстительному Вампиру. Получалось, что Байрон раскрыл позорную тайну лорда Ротвена, тем самым отдав его на поругание. Полидори и Байрон после этой истории жили подозрительно недолго. Оба ушли из жизни загадочным образом. Полидори как будто бы себя отравил. А Байрон? Таинственно выглядела последовательность событий, приведших его к скоропостижной смерти. Поэт в возрасте тридцати шести лет продал своё имение, деньги отдал греческим повстанцам и вскоре, находясь в их окружении, неожиданно скончался.

По окончании гимназии я изучала русский язык и литературу в Кембридже, а по окончании университета я получила приглашение преподавать русскую литературу в Оксфорде. Наступающая осень совпала с моей собственной весной. Я намеревалась влюбиться, хотя объект любви в обозримом пространстве ещё не определился, я была переполнена чувством новизны, так много хотелось ещё прочитать книг, так много впитать животворных сил из напоённого свежестью воздуха. В конце лета я отправилась в Оксфорд, напоминающий Кембридж, город моей безмятежной студенческой юности.

Удивительно, что такие маленькие «поселения», каковыми на самом деле являлись Оксфорд и Кембридж, могут вместить такое множество церковных шпилей и башен с золочёными циферблатами. Казалось, время именно здесь со скрежетом заводило свой часовой механизм вечности, и потому здесь и скрывалась тайна незыблемости времени. Когда сумерки опускались на город, шпили и башни, выступавшие из мрака, по-прежнему заметно и гордо вонзались в небо, и таинственней выглядели готические здания с высокими тёмными окнами, прорезанные жёлтыми огнями фонарей, а фигуры людей на их фоне казались призрачными и недолговечными.

Я поселилась в двухкомнатной меблированной квартирке окнами на восток у реки, плескавшейся у самых окон дома. Из моих личных вещей в оксфордскую квартиру были перевезены мой старинный комод вместе со всем его содержимым и библиотека.

Был конец августа, из-за близости реки легкий ветерок гулял по комнате, и занавески на высоких окнах трепетали. Я подошла к окну и выглянула в него. На противоположном берегу реки стояли неподалеку друг от друга три плакучие ивы, за ними едва виднелись силуэты зданий с серыми неосвещенными окнами. Помню ещё, что была суббота, что взглянула на тикающие стенные часы, поскольку меня смутила тишина и отсутствие людей. Они показывали всего девять часов вечера. Казалось, город спал и грезил наяву. Впрочем, нет: один человек присутствовал в обозримом мною пространстве.

Слева неподалеку на горбатом мостике, перекинутом через реку, стоял молодой человек в чёрном плаще и шляпе, опершись на перила. Он напоминал мне своим обликом Байрона. Господин, похожий на Байрона, рассматривал речной поток с таким вниманием, как будто увидел там свою отраженную душу со всеми её ранами.

Верно, опять его обуял душевный мрак, и вот – он в который раз собирается в добровольное изгнание. Он оставит позади Англию, поскольку это неотвратимо, и любовные свои трагедии, и домашние свои неустройства и отправится в Швейцарию и остановится на вилле Диодати на живописном холме у Женевского озера.

И рядом поселится поэт Перси Биши Шелли со своей девятнадцатилетней невестой Мэри Годвин, которую он романтически похитил из родительского дома. Сидя у камина, они станут рассказывать страшные истории, вероятно, из-за ненастной дождливой погоды. Байрон сочинит «Вампира» и тут же как будто бы забудет его, а Мэри Годвин задумает «Франкенштейна» – именно в этот вечер. А, кроме того, они по вечерам читали у камина «Фантасмагориану или рассказы о привидениях, призраках и проч.». Спустя пятнадцать лет Мери Шелли помнила жуткие истории о проклятом родоначальнике семьи, убивавшем младших наследников обречённого рода.

Я вдруг очнулась от литературных видений. Молодого человека на мостике не было. На мгновенье промелькнула в моем сознании (внутреннем зрении?) ещё одна человеческая фигура – с тяжёлым свинцовым взглядом. Однако мост, нависавший отчётливой дугой над рекой, словно нарисованный чёрным жирным карандашом, был пуст. Чей-то взгляд оставил в моей душе неизгладимый след. Я уже знала, что промелькнувшая фигура на самом деле наблюдала за мной на мосту «нечеловеческим» взглядом. Я услышала бой башенных часов, затем бой других часов серебристым звоном последовал ему как бы вдогонку, за ним послышался бой третьих, четвертых и так далее. И, наконец, вот уже по всему городу били башенные часы, и некоторое время странный звон стоял над городом, и его звук повис над рекой.

Вдруг я вспомнила, что в понедельник мы со студентами намеревались расследовать отцеубийство, происшедшее в семье Карамазовых – типичное преступление и для английских романов – в них толпами бродили тени убитых отцов. Драма братьев Карамазовых неизбежно приводила к мысли, что зло поселилось в семьях, как некогда в доме Каина и Авеля, и здесь – причина преступлений единокровных, «и враги человеку домашние его».

В какой степени это касается меня, ожидающую единокровного гостя? Согласно новелле, дух Вампира, вселяясь в различных людей, проник в душу английского аристократа лорда Ротвена, который сделался тайным кровопийцей. В «примечании» к новелле сообщается: «Он должен обращать свои адские посещения только к тем существам, которые были для него на земле всего дороже – к тем, с которыми соединён был узами родства и любви».

Особенность «стиля» лорда Ротвена – преследовать целые семьи, чтобы брат оплакивал смерть своей сестры, а затем погиб сам, а затем и его родители – одним словом, чтобы доставить как можно больше страданий родным и близким.

Что же получается? И с того света иные родственнички покоя не дают? О, Создатель, если запрет наложен на род мой, отмени его!

Серебряные пули! На некоторое время они убивают вампиров. Есть у меня пистолет. Я подошла к комоду и извлекла его из старинного деревянного ящичка. Фамильный пистолет времён наполеоновских войн до сих пор хранился как раритет и память о славных предках, но он ещё – вполне действующий, исправный и может мне послужить. Я любила изучать его диковинное убранство и конструкцию: деревянную лакированную тёмного ореха рукоятку и длинный железный ствол, инкрустированный затейливым орнаментом. Наверху красовалась полочка для пороха и держатель кремня – они были тоже железные и с узорами. На деревянной рукоятке закреплялась золотая пластинка прямоугольной формы, на которой было искусно вырезано: «Генерал-фельдмаршалу, сэру Александру Барклаю за боевые заслуги в великой битве при Ватерлоо» (у меня были и достойные предки!) Пистолет заряжался спереди, и зарядка его являла собой длительную Церемонию: вначале в ствол насыпался порох, затем вставлялся войлочный пыж, и потом уже туда вкатывалась необходимая круглая, как большая горошина, пуля. Затем следовал еще один пыж из войлока, который необходимо втолкнуть, дабы пуля не выкатилась.

Мой дед, обучавший меня стрельбе, рассказывал, что этот второй пыж чрезвычайно важен: без него пуля может выкатиться, и ты – стреляешь вхолостую. Таким вот образом и создавались интриги нечестных дуэлей, когда секундант, якобы по забывчивости, не вставлял этот самый второй пыж одному из участников поединка.

Но и это ещё не полный ритуал зарядки. Следовало также на пороховую полочку насыпать немного пороху и взвести курок. И только тогда пистолет готов для стрельбы.

А что же касается серебряных круглых пуль, то их можно и по специальному заказу сделать у отливающего пули мастера. Однако не сегодня вечером. Заказать серебряные пули можно после – не сейчас.

Я принялась, стараясь быть неторопливой, несуетливой, заряжать пистолет, согласно инструкции, поскольку при такой хлопотной, длительной зарядке рискованно вступать в борьбу, имея при себе старинный пистолет, несмотря на то, что я училась из него стрелять. В ствол насыпала свежего пороху, которого у меня было на всякий случай достаточно, затем вставила войлочный пыж, вкатила круглую, как большую горошину, пулю, затем втолкнула войлочный пыж, дабы пуля не сумела выкатиться. При этом я для самоуспокоения читала вслух в оригинале стихи (разумеется, наслаждаясь их магией и красотой) русского поэта, трагически погибшего на дуэли:

Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще.

Странным образом стихи поэта, убитого на дуэли из пистолета, описанного им с такой тщательностью, были изысканно красивы и в то же время напоены необыкновенной энергией и бодростью, памятью победной войны России с Наполеоном, времени лицейской юности поэта, славою чудесного похода и вечной памятью двенадцатого года. Казалось, что написал стихи человек строгих правил, хладнокровного мужества, и, в то же время – высоко поэтическое лицо, как он сам и охарактеризовал одного героя этой войны

Ну, а если промахнусь, или же если – осечка. Тогда я могу оказаться в роли незадачливой Дуни Раскольниковой, стрелявшей в Свидригайлова. Я хорошо помню эту сцену, о, я помню её наизусть. Итак, Дуня, оказавшаяся во власти злодея, вынимает револьвер и стреляет в него. Но пуля всего лишь оцарапала его. Дуня промахнулась. Последует вторая попытка – произойдёт осечка.

— Ну, что ж, промах! Стреляйте ещё, я жду, — тихо проговорил Свидригайлов, всё ещё усмехаясь, но как-то мрачно, — этак я вас схватить успею, прежде, чем вы взведёте курок!

— Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там ещё есть капсюль. Поправьте, я подожду.

Однако Свидригайлов все же любил Дуню. В любви его доставало и грубого, и низкого, и высокого, и даже самоотверженного. Итак, Свидригайлов сказал: «Поправьте, я подожду».

А лорд Ротвен, которого я только что видела на мосту? Лорд Ротвен не питает ко мне человеческих чувств. Он не станет ждать! Вампир-скиталец бессмертен, свиреп, вездесущ и бродит, как волк-одиночка.

Я, не раздеваясь, легла в кровать, положив рядом пистолет. Дверь полуоткрыта. Очень тихо. Это сон, и хорошо бы проснуться.

У двери – контуры человеческой фигуры, словно проявляющееся фото, становились отчетливей. Впрочем, уже не темно: странное зеленоватое свечение исходит из-за двери. У двери – он. Какое-то мгновение я могла видеть его сквозь свечение – очень высокий, худощавый, с непокрытой головой. На нём светилась белая рубашка старинного покроя с кружевами.

Прислонившись к косяку двери, он, кажется, пытался меня гипнотизировать змеиными глазами по всем правилам вампирского искусства – не оригинален, такой же, как всё его племя, этот воспетый «задумчивый вампир». Ухмыльнувшись, проговорил:

— Я – твой бог и нет у тебя другого повелителя, кроме меня, и не будет!

Теперь очнуться необходимо! Мой пистолет! Я отряхнула окончательно оцепенение, в которое он втягивал меня, и схватила пистолет. Он сказал:

— Твой старомодный пистолет смешон, да ведь и ты промахнешься!

Я не стала вступать в дискуссии с Вампиром (и никому не советую – они только этого и ждут, чтобы провести свою игру) и на удивление спокойно, без страха, словно подверглась эмоциональной анестезии, сказала:

— Не промахнусь.

… И щёлкнул в первый раз курок. Вот порох струйкой сероватой на полку сыплется. Зубчатый, надежно ввинченный кремень взведён ещё.

Аккуратно и неторопливо прицелилась – выстрелила. И пуля пробила сердце старого Вампира.

— Уважаю, – проговорил он, скорчившись от боли, – моя порода, недаром я пришёл за тобой. Мне необходимо твоё общество в моём мире.

Сердце его уже восстанавливается, а когда через минуту восстановится – он подойдёт ко мне совсем близко, чтобы совершить насилие, которое страшнее смерти. А поскольку невозможно, чтобы произошло бесовское кровное насилие, то должно произойти чудо. Мысль о том, что ничто не гарантировано, не приходила мне в голову.

Между тем, чудо незамедлительно зарождалось уже за моей спиной, поскольку окна мои – какая удача! – выходили на восток. ОН, конечно же, сразу ощутил лучи главного своего врага. Несмотря на слабое утреннее мерцание, да ещё сквозь занавески, солнце всё же осветило Вампира. Что моя пуля в сравнении с солнечным светилом? Лицо его исказилось мукой. Когда я победоносно отдернула занавеску и солнечные лучи достигли косяка двери, там уже никого не было.

ОН – после захода солнца снова придёт, поскольку в инфернальном мире я ему неотложно зачем-то понадобилась. Закажу серебряную пулю – я стреляю без промаха – и лет на тридцать выведу родственника из жизни людей. Таков сейчас мой исторический шанс, даже, если некто (допустим, Байрон, стоявший на мосту, отрекшийся от своего героя) помогает мне. Вампир, вероятно, как собака, инстинктивно следует за своим создателем – вот почему я видела его на мосту рядом с поэтом. Подобно Монстру, созданному Франкенштейном, следующему по пятам за своим «научным» создателем внутри романа Мэри Шелли, лорд Ротвен осуждён следовать за Байроном. О, в таком случае, свободе поэта наносится ущерб! Байрон должен что-то предпринять, чтобы освободиться от преследователя.

Однако! В кого целилась я сейчас, в кого стреляла напрасной своей пулей – в «реального» лорда Ротвена, или персонажа новеллы, которую, как я вижу, не размагнитить, не расколдовать? Иль жизнь придумала для меня по-книжному символический эпизод? Увы, головоломные мысли о тайнах бытия и тайнах творчества, как всегда, вели в тупик.

Я взглянула на часы – было начало седьмого. Прежде чем погрузиться в сон, я успела подумать: «Как, однако, прекрасно утреннее солнце в Оксфорде в конце августа».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>